Вся королевская рать - Страница 11


К оглавлению

11

– Бак стареет, – сказал дед Старк. – Отяжелел маленько. – Старик сошел с крыльца и наклонился над собакой так, что казалось, вот-вот услышишь скрип заржавленных амбарных петель. – Бак, ну, Бак, – улещал он пса без всякой надежды в голосе. Отчаявшись, он поднял взгляд на Хозяина. – Если бы он был голодный, – сказал старик и покачал головой. – Если бы он был голодный, мы бы его подманили. Но он сейчас не голодный. Зубы у него испортились.

Хозяин поглядел на меня, и я понял, за что мне платят.

– Джек, – сказал он, – подтащи сюда эту лохматую скотину и придай ей радостный вид.

Мне полагалось делать самые разные вещи, и в том числе поднимать в жаркий день пятнадцатилетних четырехпудовых псов и сообщать их преданным лицам выражение невыразимого блаженства, когда они смотрят в глаза Хозяину. Я взял его за передние лапы, как тачку, и поднатужился. Ничего не вышло. Я приподнял его передний конец, но как раз в эту секунду я сделал вдох, а он – выдох. И с меня было довольно. Меня шибануло, как из гнезда канюка. Я был парализован. Бак шлепнулся о доски крыльца и остался лежать, как и полагалось вытертой шкуре белого медведя.

Тогда Том Старк с одним репортером взялись за хвостовую часть, я, задержав дыхание, за переднюю, и втроем мы перетащили его на два метра, к Хозяину. Хозяин приосанился, мы приподняли переднюю часть, и Хозяин нюхнул Бака.

Этого было достаточно.

– Господи спаси, – взмолился он, когда совладал со спазмой, – чем ты кормишь свою собаку, папа?

– Он совсем не кушает, – сказал дед Старк.

– Фиалок он не кушает, – сказал Хозяин и плюнул на землю.

– Почему он падает, – заметил фотограф, – это потому, что отказывают задние ноги. Если мы сможем поставить его на попа, все остальное надо делать быстро.

– Мы? – сказал Хозяин. – Мы! Это кто же такие – мы? Ты поди поцелуйся с ним. Ему дыхнуть разок – и молоко свернется, сосна осыплется. Мы, черт подери!

Хозяин набрал побольше воздуха, и мы снова поднатужились, Ничего не вышло. В Баке не было никакой твердости. Мы пробовали раз шесть или семь, и все впустую. В конце концов Хозяину пришлось сесть на ступеньки, а мы положили голову верного Бака ему на колени. Хозяин опустил руку на голову и стал смотреть на птичку. Фотограф щелкнул и сказал: «Это будет конец света», и Хозяин откликнулся; «Угу, конец света».

Он сидел на крыльце, держа руку на голове Бака.

– Собака, – сказал он, – лучший друг человека. Лучше друга, чем старый Бак, у меня не было. – Он почесал у Бака за ухом. – Да, добрый старый Бак… он был моим лучшим другом. Но черт возьми, – сказал он и поднялся так неожиданно, что голова пса стукнулась об пол, – пахнет от него не лучше, чем от всех прочих.

– Это для печати, Хозяин? – спросил один из репортеров.

– Конечно, – ответил Хозяин, – воняет от него, как от всех прочих.

Затем мы сволокли Бака с крыльца, а фотограф занялся работой. Он запечатлел Хозяина с семьей во всех возможных сочетаниях. Закончив, он сложил треногу и сказал:

– Знаете, губернатор, мы хотели снять вас наверху. В комнате, где вы жили мальчиком. Это будет конец света.

– Угу, – отозвался Хозяин, – конец света.

Идея принадлежала мне. Конец света – ни дать ни взять. Хозяин в своей каморке со старым школьным учебником в руках. Славный пример малышам. И мы двинулись наверх.

Комната была маленькая, с голым дощатым полом и шпунтовыми стенами, на которых шелушились последние следы желтой краски. В комнате стояла большая деревянная кровать с белым покрывалом и слегка покосившимися высокими спинками. И еще стоял стол – сосновый стол, пара стульев, ржавая печка-времянка, а у стены за печкой две самодельные полки, забитые книгами. На одной были хрестоматии, учебники географии, алгебры и прочее, а на другой – пухлые старые книги по юриспруденции.

Хозяин встал посреди комнаты и медленно огляделся, мы толпились в дверях.

– Да-а, – сказал он, – поставить бы под кровать старый ночной горшок, и было бы совсем как дома.

Я заглянул под кровать – посуды там не было. Только ее и недоставало в комнате. И еще круглолицего конопатого парнишки с русым чубом, склонившегося над столом при свете керосиновой лампы – только в лампе горел, наверно, не керосин, а угольное масло, – да изгрызенного карандаша в его руке, подернутых синью углей в железной печурке и ветра из далекой Дакоты, который колотился в северную стену, – ветра, прилетевшего из-за равнин, покрытых твердым, вылизанным снегом, жемчужно-тусклым и мерцающим в темноте, из-за высохших речек, из-за холмов, где некогда стояли сосны и стонали на ветру, а теперь не стоит ничего на пути у ветра. Ветер тряс раму в северном окне, огонек в лампе дрожал и гнулся, но мальчик не поднимал головы. Он грыз карандаш и склонялся над столом все ниже и ниже. Потом он задувал лампу, раздевался и залезал в постель в нижнем белье. Простыни были холодные и жесткие. Он лежал в темноте и трясся. Ветер налетал из-за тысячи миль, колотился в дом, дребезжал в стеклах, и что-то большое свивалось, скручивалось у мальчика внутри, перехватывало дыхание, и кровь начинала стучать в голове так гулко, будто голова была пещерой, большой, как темнота за окном. Он не знал названия тому, что росло у него внутри. А может быть, этому и нет названия.

Вот чего недоставало в комнате – ночного горшка и мальчика. Все остальное было на месте.

– Да, – говорил Хозяин, – куда-то он задевался. Ну да невелика потеря. Может, и правда, что от сидения над проточной водой заводится слизь в кишках, как говорят старики; но, ей-богу же, учить кодексы было бы куда удобнее. И не пришлось бы терять столько времени.

11